СОЛОМА ВОЛОС, РЕСНИЦ СИНЕВА....

 

                                            Вере Туляковой-с глубоким уважением

1

 

На рассвете на станцию неожиданно прибыл экспресс

весь в снегу.

Я стоял на перроне, приподняв воротник .

На перроне, кроме меня - ни души.

Предо мною поставил окно свое спальный вагон.

Занавеска слегка приоткрылась.

Я заглянул.

Полумрак нижней полки. Молодая женщина спит.

Солома волос. Ресниц синева.

А капризные пухлые губы – красны.

Кто на верхней полке, я не разглядел.

Неожиданно тихо отошел от перрона экспресс.

Я не знал, не откуда экспресс, ни – куда.

Но на полке, на верхней, спал именно я.

Да, я спал.

Это было в Варшаве, в отделе «Бристоль».

Да я сплю на кровати. Она жестка и узка.

Но я долгие годы не спал так крепко и глубоко.

На соседней кровати молодая женщина спит.

Солома волос. Ресниц синева.

Круглая шея высока и бела.

Долгие годы не спала она так глубоко,

хоть кровать ее тоже жестка и узка

Приближается полночь. Время быстро летит.

Мы годами не спали так глубоко,

хоть кровати у нас - тверды и узки,

Лифт опять не работает.

Я пускаюсь по лестнице с четвертого этажа,

я спускаюсь по лестнице между зеркал.

Двадцать лет мне, а может быть сто.

Время близиться к полночи. Время быстро летит .

Третий этаж. Дверь. За дверью женский смех.

Роза грусти распустилась в руке у меня.

Второй этаж. На фоне заснеженных окон.

балерина из Кубы взбегает навстречу мне.

Смуглый отблеск скользит по лицу моему.

А Гильен он в Гаване. Вернулся давно.

В европейских отелях,

в азиатских отелях

мы сидели вдвоем за столом

и большими глотками пили тоску по своим городам.

Два лица невозможно до смерти забыть:

материнское

и города, где ты родился, лицо.

Дверь «Бристоля»распахнул предо мною щвейцар,

И тулуп его канул в ночи.

Я иду под неоновым светом,

я иду на ветру ледяном.

Время близится к полночи. Время быстро летит.

Вдруг предстали передо мною они,

Светло как днем,

но только я

увидел их отряд:

да, свастики на рукавах,

да, сапоги гремят,

да, черный китель плюс гольфы,

плюс черный автомат ,

да, плечи есть,

и каски есть,

и нет одних голов.

Есть шеи и воротники,

Но только нет голов.

Я увидал таких солдат,

Чья гибель не исторгнет слез

из человечьих глаз.

Мы шли,

шагали-я,они да их животный страх.

Я не скажу, что это страх

Светился в их глазах.

У не имеющих голов

я глаз найти не мог.

Но все таки я видел страх,

животный, подлый страх.

Тот страх был в громе их сапог,

но разве гром сапог

кому-нибудь. когда-нибудь

расслышать страх помог?

Да, слышал я животный страх

в громе их сапог.

Тот страх заставил их поднять

пальбу по всем домам,

по всем живым,

на каждый звук,

на каждый дым.

По улице Шопена – залп,

по будке для афиш,

нетронутой стоишь?

Хотя дружна и горяча

пальба была,

но ни осколка кирпича,

ни звона от стекла.

Мертвец, даже если он

Мертвец из воиск СС,

Не может резать и стрелять,

Покуда не воскрес,

Пока, как в яблоко червяк,

он в память не пролез.

Ни нож не пуля – только так!-

не может резать и стрелять,

покуда не воскрес

мертвец, даже если он

мертвец из воиск СС.

И все таки я видел срах,

Страх мертвецов...

А разве Варшаву не убили раньше их?

Разве ей не дробили каждую кость?

Разве на мыло не пошел ее жир?

Разве канат не сплели из ее волос?

Разве кожу не содрали с нее

и книги в ту кожу не переплели?

Но город стоял на ночном ледяном ветру,

Пыхая жаром, словно калач из печи

Я придвинулся к полночи. Время быстро летит,

Я думал о поляках. Я шагал в Бельведер.

Мой первый, быть может, последний орден

я получил в этом дворце.

Церимониймейстер открыл белую с золотом дверь.

Мы с молодою женщиной вступили в зал.

Солома волос. Ресниц синева.

А капризные пухлые губы- красны.

Вокруг-никого.

Одни акварели на стенах и креслица рококо.

И наверно, поэтому ты

Голубовата как акварель,

И, может, быть есть в тебе фарфор рококо,

А, может быть ты, просто отблеск моих снов.

Полумрак нижней полки. Ты спала.

Твоя белая шея высока и кругла.

Долгие годы не спала ты так глубоко.

Мы в городе Кракове, в баре «Каприз».

Мы приблизились к полночи. Время быстро летит.

Стол.Твой кофе и мой  лимонад.

Между ними-разлука.

Это ты положила ее.

Разлука- вода на колодезном дне.

Я нагнулся к колодцу и посмотрел:

Старый человек улыбается облачку.

Я позвал.

Эхо потеряло тебя и вернулось ко мне.

Разлука лежит на столе вместе с пачкою сигарет.

Это ты заказала ее,

хоть принес ее официант.

Разлука в дымном кольце,

отраженном в твоих глазах.

Разлука в твоей ладони, готовой сказать: «Пока!»

Разлука лежит на столе, рядом с локтем твоим.

Разлука – в каждой мысли. Бегущей в твоем мозгу.

В той, что скрыта, и в той, что не скрыта тобой от меня.

 

Разлука в твоем покое, уверенности во мне.

Разлука переполняет мой страх,

что ты полюбишь другого,

с той же стремительностью,

с которой ты дверь открываешь.

На самом деле ты любишь меня.

Разлука – в том, что ты не замечаешь этой любви.

Разлука неподвластна притяжению любви.

Пушок и тот подвластен.Тяжесть есть и в пушке.

В разлуке нет тяжести.

И все-таки разлука-есть.

Время летело быстро. Близилась полночь.

Мы вошли в темноту готических стен.

Они достигали звезд.

Перед нами, как тощий и желтый пес,

 бежало эхо наших шагов.

Время быстро летело назад.

В Яггелонском университете сатана

Он когтил кирпичи,

Он ломал астролябию Коперника, арабский дар,

он плясал рок-н-ролл

с католиками студентами в торговых рядах.

Время летело быстро. Близится полночь.

Багровое зарево  Новой Гуты отражается в облаках.

Молодые рабочие, парни из деревень,

Вливают в новые формы свои души и свой металл.

На колокольне святой Марии каждый час трубит трубач.

Он трубит двенадцать на этот раз.

Из средних веков донесся этот сигнал,

предупреждал, что к городу подходит враг.

Смолк, поперхнувшись вражьей стрелой,

умер трубач со спокойной душой.

Я думал о горе тех,

кто тоже видел врага,   

но кто не успел протрубить про врага.

Время летело быстро. Полночь уже позади.

Она словно - пристань, на которой погасли огни.

На рассвете на станцию неожиданно прибыл

                                                                    экспресс,

Прага-вся под дождем-

ларец на озерном дне,

окованный серебром ларец.

Я приоткрыл. Внутри

Спала молодая женщина среди стеклянных птиц.

Солома волос. Ресниц синева.

А капризные пухлые губы – красны.

Долгие годы не спала она так хорошо.

Я закрыл ларец, погрузил в товарный вагон.

Неожиданно тихо отошел от вокзала экспресс.

Опустив руки, я смотрел ему вслед.

Вся Прага была под дождем.

Тебя - нет.

Ты на нижней полке спала, в темноте.

Верхняя полка пуста.

Тебя-нет.

Опустел один из прекраснейших городов.

Опустел, как перчатка, из которой вынула руку ты,

погас, словно зеркало, не видящее тебя.

Воды Влтавы текут, как потерянные вчера.

Улицы-совсем пусты.

Шторы опущены на каждом окне.

Трамваи совсем пусты –

                                      кондуктора нет водителя нет.

Кафе- совершенно пусты,-

рестораны – пусты, бары- пусты.

Витрины абсолютно пусты,-

                                               ни тканей, ни хрусталя,

                                               ни мяса, ни вина,

                                               ни книг, ни цветов,

                                               ни единой коробки конфет.

В тумане одиночества , окутавшшем город,

старый человек на мосту Легионеров,

чтобы стряхнуть печаль старости,

бросает чайкам хлеб, макая каждый кусок

в кровь своего слишком молодого сердца.

В одиночестве печаль в десять раз печальнее,

Я пытаюсь схватить время,

И на пальцах – золотая пыльца его полета.

В экспрессе Прага – Москва

полумрак нижней полки.

Молодая женщина – спит.

Долгие годы не спала она так хорошо.

Солома волос. Ресница синева.

А капризные пухлые губы – красны.

Руки-свечи в подсвечниках из серебра.

Кто на верхней полке, я не разглядел.

Если кто-нибудь спит, то, конечно,-не я,

Может верхняя полка – пуста.

Не Москва ли там примостилась, на верхней полке?

Вся Польша-в тумане.

В тумане – Брест.

За два дня

Не взлетел и не сел ни один самолет,

но проходят, уходят, приходят

                                     сквозь дымкою застанный взор поезда.

От самого Берлина, в купе я один.

Солнце над снежной равниной взошло – и меня разбудило .

Почему то айран

                            называет кефиром

                                                          вагон ресторан.

Официантка узнала меня.

Две мои пьесы она смотрела в Москве.

На вокзале молодая женщина встречала меня.

Солома волос. Ресниц синева.

Белая шея высока и кругла.

Талия тоньше, чем у муравья.

Я взял ее за руку, и мы - пошли.

Шли под солнцем, по хрустким снегам.

Шли по ранней весне. В этот день

люди послали Венере привет.

Все были счастливы: я и Москва.

Словом-все.

                   На площади Маяковского

я потерял тебя, вдруг потерял тебя....

Да потерял, но не вдруг, потому что сначала

я потерял тепло твоей руки,

мягкую тяжесть ее ладони-моя потеряла,

и только потом я совсем твою руку потерял.

Когда впервые встретились наши руки,

Тогда и было разлуки начало.

И все-таки я потерял тебя так нежданно,

так внезапно, так вдруг!

Я останавливал автомобили плывущие в море

                                                                        асфальта

и заглядывал внутрь-там тебя не было

я бы сразу по следам узнал твои боты ,

                                туфли, чулки и босые ноги твои.

                               Ничего не было.

Я спросил постовых,-может, видели руки ее без перчаток,

руки-свечи в подсвечниках из серебра?

Постовые

                ответили очень вежливо:

 «Нет, мы не видели».

В Стамбуле три баржи тащит буксир

                                       против течения Сарайбурну.

Чайки кричат.

Я с Красной площади окликнул этот буксир,

не капитана-он чересчур устал,

к тому же двигатель так грохотал,

что он бы не смог расслышать меня,

капитан, в кителе без пуговиц.

Сам буксир окликнул я с Красной площади.

«Нет, не видели!..».

Со временем наперегонки бегу.

То он обгоняет меня, то я.

Когда оно впереди меня

мне страшно , что я могу потерять

эти красные кормовые огни.

Когда я оказываюсь впереди,

фары времени освещают меня,

моя тень бежит впереди меня,

и я боюсь потерять эту тень.

Хожу по театрам, хожу по кино,

                                         по концертным залам хожу.

В Большой не пойду - сегодня поют

оперу не любимую тобой.

Пойду в рыбачий трактир, в Каламыш.

Мы славно говорим с Саидом Фаиком.

У него ноет больная печень, а я уже месяц

                                              как из тюрьмы, и мир-прекрасен.

 

Часы страстного монастыря пробили полночь,

хотя монастырь давно снесен 

и самый большой кинотеатр в Москве

                                       строится в тех местах.

Здесь я встретил себя двенадцати лет.

Мы сразу узнали друг друга .

Не удивились

                       протянули друг другу руки,

и рукопожатие не состоялось

из-за расстояния в сорок лет.

Оно замерзло как безбрежное северное море

И на Пушкинскую площадь,

                              для него еще Страстную,

                                                         начал падать снег.

Я замерз, особенно – руки и ноги,

несмотря на меховые перчатки, шерстянные носки и ботинки,

а он стоял с голыми руками.

В портянках и грубых ботинках.

Рот его ощущал вкус мира,  

                                             словно вкус зеленого яблока,

в ладонях его была упругость девичъей груди.

Ему казалось, что рост песен – километр,

а рост смерти-миллиметр.

Он не знал ни о чем из того, что с ним будет потом.

Это знаю только я,

потому что

всему, во что верил он, я поверил,

всех женщин, которых он полюбит, я полюбил,

все стихи, что он напишет, я написал,

во всех тюрьмах, где он будет сидеть, я сидел,

все города, где он побывает, я обошел,

всем, чем он заболеет, я переболел,

все сны, что ему приснятся, я досмотрел,

все то, что он потеряет, я потерял..

я спросил не встречались ему

солома волос, ресниц синева,

черное пальто, белый воротник,

огромные перломутровые пуговицы?

-Нет, не видал.

 

II

 

Мои девятнадцать лет проходят по площади Баязида,

Поднимаются на красную площадь, опускаются на площадь

Согласия, я

встречаю Абидина,  и мы говорим о площадях .

Нету площади больше той, которую облетел

товарищ Гагарин. Он вернулся позавчера.За

ним последует Титов; семнадцать раз облетит

он Землю, но я еще не знаю об этом.

Мы с Абидином сидим в мансарде отеля.

Сена опоясывает Нотр-Дам.

Ночью из моего окна Сена блестит,

Как долька луны в гаване звезд.

Кровать стоит возле окна,

молодая женщина спит

в мансарде отеля, среди труб

на крышах парижских домов.

Долгие годы она не спала так хорошо.

Солома волос- в бигуди,

синева ресниц-паранджа.

Абидин говорит со мной

о площади в ядре и строениях в ядре.

Он умеет окрасить полотно

в цвета космических скоростей.

А я те цвета, как фрукты, ем.

И Матисс-космический фруктовщик,

И наш Абидин, и Авни, и Левни.

Какие краски мы видим в микроскоп!

Какие цвета-в иллюминаторы ракет!

   Желтое –настоящее желтое. Синее-как

шелка, черное не бывает черней . И все-

земное, все краски, все цвета в любом уголке

космоса-земные.

     Товарищ Гагарин вернулся из космоса  с

                                                                          земной песней.

Даже когда мы полетим на Марс и пройдем

Сквозь чернейшую черноту, мы найдем там краски Земли

Потемнее или посветлее, поярче

или побледнее – мы увидим там краски Земли.

    У Абидина – холст полтора на ноль шесть.

Он пишет картину броска.

На холсте Абидина я вижу, как бежит и

петляет время, и могу поймать время, как

увидеть и поймать рыбу в воде.

   Вот груша, вот космос, вот лицо человека.

Вот я в груше, в космосе и в лице человека.

Вот груша, вот космос, вот лицо человека, которые

были до меня. Вот те, что будут после меня.

И я вижу Сену, похожую на дольку луны.

Молодая женщина спит на дольке луны.

Сколько раз я терял эту женщину,

                                                        сколько раз находил,

сколько раз буду снова терять ее и находить?

                                                        Сколько раз!

Так вот, милая, жизни кусок в Сену я уронил

                                                  с моста Сен-Мишель,

и крючок мсье Дюпона однажды вонзится

                 в кусок моей жизни

                                                  на заре на рассвете.

Мсье Дюпон его вытащит из воды вместе с синим

                                                       отраженьем Парижа.

И увидит, что это не рыба и даже не старый

                                                  ботинок, а так, невесть что.

И он выбросит в Сену, обратно, кусок моей жизни

                           вместе с синим отраженьем Парижа.

Отраженье не сможет уплыть,

                                      а кусок моей жизни доплывет

вместе с Сеной до кладбища рек-

                                                       до огромного моря.

Я проснулся от рокота.Это-кровь в моих жилах,

Рокот крови крови громче рева волны у мыса Акынты,-

потому что я стал невесом.

Мои пальцы утратили тяжесть:

Оторвутся от рук и от ног и взлетят ,

Чтоб кружить и качаться над моей головой .

Голова моя так же утратила тяжесть

и воздушно, как шар, полетит надо мной.

Верха -нет у меня, низа – нет у меня, я не знаю.

                                            где право, где лево.

 

    Не забыть подсказать  Абидину, пускай нарисует

картину невесомости и незнания «право» и «лево»

    Не  забыть подсказать Абидину, что павший

на площади Баязида  студент достоин портрета.

И товарищ Гагарин, и товарищ Титов, чъе лицо

мы еще не видели и чъе имя –не знаем, и те

кто идут за ними, и женщина, что в мансарде,-

все они ожидают портретов.

Нынче утром я вернулся из Кубы.

Там, на площади, щесть миллионов – черный,

                                                             белый, мулат –

с песней с пляской сажают светлые зерн,

                                                              зерна зерен.

Абидин, ты сумеешь написать это счастье?

Но-без легких решений!

Не ангелоликую матерь, кормящую

                                                    розовощекого сына,

и не яблоко на скатерти белой,

и не красную рыбку, аквариум, пузыри водяные!

Абидин, ты сумеешь написать настоящее счастье,

                                     то есть Кубу летом 1961 года?

Ты сумеешь, маэстро, нарисовать,

                                               чтобы всем было ясно:

слава богу, я дожил, теперь умирать не обидно?

Ты сумеешь, ты сможешь нарисовать, чтобы всем

захотелось родиться в Гаване в это самое утро?

Руку видел я в стапятидесяти километрах

                                                   восточней Гаваны,

у стены, не далеко от берега, видел я руку.

Та стена была радостной песней.

Рука гладила стену.

Полгода было руке, она обвивала материнскую шею.

Семнадцать лет было руке, ладони в мазолях,

пахнут Карибским морем, она ласкала грудь Марии.

Двадцать лет было руке,

                                       она ласкала полугодовалого сына.

Двадцать пять было руке, давно отвыкшей от ласки.

Тридцать было руке

в стапятидесяти километрах от восточной Гаваны

                                                      у стены не далеко от берега.

Рука ласкала стену.

    Абидин ты рисуешь руки. Руки наших па-

харей и кузнецов, нарисуй же и руку Кубинского рыбака

Николаса, эту руку-большую,

достигшую счастья приласкать и поогладить стену

домика, залитого солнцем и полученного в кооперативе .

Никогда не отвыкнет ласкать рука Николаса,

                                                                             большая рука,

похожая на черепаху

рука, что недавно

не смогла бы поверить, что ей доведется гладить

добрую стену,

рука, что сегодня поверила в радость,

святая рука полная солнцем и морем,

рука надежд, что быстрей тростника выбиваются

                                                               из под земли,

зеленеют, наливаются медом на земле, плодоносной

как слово Фиделя.

Эти руки сажают в 1961-м на кубе дома, что

                                                            Прохладны

и красочны, словно деревья, и деревья, уютные,

                                                                  словно дома.

Этируки готовы плавить сталь.

Пулемет в таких руках как песня. Песня-как

                                                                       пулемет.

Рука нефальшивой свободы.

Рука. которую жала рука Фиделя.

Рука, первым своим карандашом на первом листе

                                                                               бумаге

написавшая слово «Свобода».

Когда слышится слово «Свобода», у кубинцев текут

такие же слюнки, как будто взламывают улей

с медом, взрезают арбуз.

Глаза их мужчин блестят.

Тела их девушек трепещут, как только

Касаются слова «Свобода».

А старики вытаскивают из колодца ведро

лучших своих воспоминаний и с наслаждением

                                                          пъют по глоточку.

Абидин, ты сможешь нарисовать счастье?

Нарисовать слово «Свобода», но-без фальши!

В Париже наступает вечер.

Нотр-Дам, как фонарь, загорелся и снова погас,

И все старые камни Парижа, и все новые камни

                                                 Парижа зажглись и погасли.

Я думаю о ремесле поэта, художника, музыканта.

Я понимаю, что с той поры, когда в первой пещере 

                                                                         первый зубр

был начертан рукой человека, с той поры и течет река.

И все новые реки впадают в нее, и новые рыбы,

                                                               новые травы,

новые радости вливаются в ту, что не пересыхает 

                                                         и течет бесконечно.

В Париже,

может и сейчас расцветает каштан,

                                   отец всех парижских каштанов,

из Стамбула, с Босфора пересаженый в землю

                                                                    Парижа.

Жив ли он? Я не знаю.

Если жив ему больше двухсот

Я хотел бы поцеловать ему руку.

    Я хотел, чтоб в тени у каштана отдохнули

и я, и те, кто сработал бумагу для этой поэмы,

кто ее набирал и печатал, и те, кто ее продает

в магазине, кто ее покупает на кровные деньги,

кто читает ее и еще, Абидин, и еще – мое

горе с волосами цвета соломы.

 

 

1961